Роберт Байрон.
Из «Писем домой».
Перевод с английского Кирилла Щербицкого, 2003 г.
Книги Роберта Байрона или даже просто упоминания о нём отыскать непросто: в
любых доступных каталогах, естественно, первым возникает имя его великого
однофамильца (возможно - родственника), поэта Джорджа Гордона Байрона. Но если
Вам удастся подобрать правильную комбинацию ключевых слов при поиске, то в
результате удачного совпадения интересов могут возникнуть «Дорога в Оксиану»,
или, как это было в моём случае, «Сначала Россия, дальше Тибет» («First Russia, Then Tibet»), - книги, которые, однако, невозможно заказать, потому что они были
изданы давно и безнадёжно распроданы.
Роберт Байрон родился в 1905 году и прожил 35 лет. Он оставил несколько
текстов, ставших классикой литературы о путешествиях, исследования по
архитектуре и живописи, бесчисленные статьи и несколько томов писем. Проработав
ради куска хлеба в самых разных местах - от
нефтяных компаний до Британского Музея, он, помимо этого, успел стать
известным журналистом и профессиональным фотографом архитектуры. Греция,
Австрия, Индия, Тибет, Россия (включая Забайкалье и Дальний Восток), Персия,
Соединённые Штаты и Китай составляли географию его жизни, продлённой скорее в
пространстве, чем во времени далеко не располагающей к развитию столь
разносторонних талантов эпохи.
Предлагаемые письма Роберта Байрона адресованы его матери, Маргарет Байрон.
«Прости, прости! Всё крепнет шквал,
Всё выше вал встаёт,
И берег Англии пропал
Среди кипящих вод.
Плывём на Запад, солнцу вслед,
Покинув отчий край.
Прощай до завтра, солнца свет,
Британия, прощай !..
...................................
Наперекор грозе и мгле
В дорогу, рулевой !
Веди корабль к любой земле,
Но только не к родной !
Привет, привет, морской простор,
И вам – в конце пути –
Привет, леса, пустыни гор !
Британия, прости !»
(George Gordon Byron. «Childe Harold’s Pilgrimage», Canto
I.
Перевод В. Левика.)
* * *
Дорогая Миббл,
<…> я
не могу вспомнить, когда я в последний раз писал тебе, кажется, из Коломбо. С
тех пор произошло много интересного, и прежде всего нам удалось наконец
отделаться от наших невыносимых соотечественников. Одни, мы объехали половину
Треванкора и видели сирийских христиан, которые существовали здесь с четвёртого
века. Старая атмосфера Афона: импонирующие мне древние лики в морщинах, седые
патлы и бороды. Обедали в Армии Спасения. Я разыскал икону Святого Георгия в
индийском стиле, восемнадцатого века, очень привлекательную. Георгий на ней в
шёлковых индийских шароварах. Наш слуга Наджибулла напился к ужасу всего
города, никогда не видавшего настолько пьяного мусульманина. Мы, конечно, бросились разыскивать это
потрясающее своей эффективностью пойло. Оказалось - перебродившее кокосовое
молоко, вкус омерзительный, как у бутерброда с плесенью.
Я очень много пишу об архитектуре, пытаясь описать Индию неклассически для
тех, кто бы мог этим когда-нибудь заинтересоваться.
<…>
<…>
Наконец я закончил план своей «милой маленькой книжки» об Англии. Она будет
называться «Раздувшийся остров». «Том I. Эссе.» и «Том II.
Рассказы.» Тебе нравится ?.. Это
будет написано местами ангельски, а местами так, чтобы сразу вывернуло.
29 сентября 1929
г. Дом
Правительства
Даржелинг
Индия
У Дома Правительства есть свои плюсы: фейерверки, уйма спиртного и лошади.
Но всё регламентировано: к обеду, например, адьютант приглашает губернатора и
леди Джексон, два адьютанта провожают их в столовую, мы движемся следом посреди
стада представительных бородатых мужчин в золотых и красных камзолах и сине-золотых
шароварах. Невидимый оркестр издаёт кретинические звуки. В конце обеда Его
Высочество встаёт и произносит тост за короля, все поднимаются и покачиваются с
рюмками портвейна, как плюшевые медведи. Адьютанты выстраиваются, ещё несколько
приятных церемоний, и нас отправляют в
постель. Однако вчера ночью дворец загорелся. Леди Джексон в костюме Евы никак
не могла позволить пожару заставить себя выйти из комнаты. Губернатор стоял во
дворе под балдахином и монотонно повторял: «Сторожа свистели изо всех сил, но
войска не прибыли.» Между тем пожарная команда, вызванная пятнадцать минут
назад, позвонила спросить, действительно ли у нас что-то горит. Скоро около ста
двадцати слуг и пожарных в шлемах прибежали в главный подъезд и столпились в
вестибюле. Гэвин отыскал огнетушитель и настоял на том, чтобы вывернуть его
содержимое в камин леди Джексон (она уже оделась), чтобы посмотреть, как он
работает. Потом у меня началась мигрень, и я пошёл спать. До чего же дошло
правительство Бенгалии !..
* * *
В 1935 году
Роберт Байрон (уже второй раз) приезжает в Россию.
20 сентября 1935
г. Москва,
Метрополь
<…> Даже если любить Ленинград так, как я, всё равно приятно снова оказаться в Москве, увидеть своими глазами всё, о чём писал, и понять, что нисколько не преувеличивал. Особенно Владимирская Богоматерь и Троица Рублёва – подтверждают, что искусствоведческие прозрения ранней юности были не так уж неверны и, во всяком случае, возникли на достаточно солидном фундаменте. Вчера мы ходили в Кремль, где я с ужасом обнаружил, что лестницу, ведущую в Грановитую Палату, - ту самую, изображение которой вошло в мою книгу, - теперь полностью снесли. <…>
Смотрели жуткий балет «Пламя революции» - о французской революции, я
высидел только первый акт.
23 сентября 1935 г. Москва
<…> Мне не дали визу в Туркестан, чего я и боялся. Но Министерство иностранных дел было неожиданно любезно, выписав мне журналистский паспорт и продлив визу на два месяца. Думаю ехать в Сибирь и посмотреть, как далеко мне удастся добраться. <…>
Вчера днём мы ехали по дороге, где через каждые сто ярдов стояла полиция - из-за виллы Сталина неподалёку. Даром, что сам он сейчас на юге. Я пошёл бродить - очаровательный пейзаж, почти как в Англии, холмы, рощи, солнце садилось, чувствовался запах земли и приближающихся холодов, - одиночество, - хотя глядя на всё это и не чувствуешь себя несчастным. Деревенька, церквушка заколочена, сквозь ступеньки прорастает трава. Церковь – ничего особенного, типа нашей Святой Катарины... Грустно - в первую очередь оттого, что всё это не представляет никакой художественной ценности и никому не нужно.
30 сентября 1935
г. Свердловск
(Екатеринбург)
И вот я в гостинице «Большая Уральская» в огромном номере с ванной, правда, не подключённой ни к какому водопроводу.
Вчера слушал Аиду, очень хорошие голоса, но декорации ужасны – как акварели Сюзанны Робинсон, если ты помнишь, что я имею в виду. Русские считают всё это ужасно современным и убеждены, что в Англии нет ничего подобного. <…>
4 октября 1935 г. Новоcибирск
Здесь столица Западной Сибири. Все называют город «вторым Чикаго», пока неясно, почему. Сегодня я пошёл регистрироваться в милицию и оказался в Доме Советов, - его описание и полный план были в моей статье в Архитектурном обозрении три года назад, когда он ещё не был закончен. <…>
Я приехал ночью, нигде не было свободных мест из-за конференции областных руководителей, но, к счастью, в городе оказался немецкий консул. Он и его супруга встретили меня как родного сына, приготовили огромный обед, хотя сами уже давно поели, открыли бутылку немецкого бренди и вливали его в меня, чтобы предотвратить простуду, - не вполне успешно. Герр консул позвонил представителю мининдела, и в мгновение ока в гостинице «Советская» нашлась комната: вычищенная до блеска и даже с двумя кадками с чахлой зеленью, типичной для советских учреждений. <…>
В Свердловске было хорошо. Один раз я отправился бродить и прошёл миль десять. Там был ручей с мостиком, крестьянка в платке перешла его, а муж её качался так, что не мог удержаться за перила. Тогда она вернулась и стала на него кричать, так что эхо отдавалось по всем окрестным холмам. Это было так потрясающе по-русски ! На закате за озером белые стволы и ярко-золотистая листва отражаются в неподвижной воде. Это прекрасно, но неописуемо. Ещё в галереях Москвы и Ленинграда я обратил внимание, что русские пейзажи - вовсе не ландшафная живопись, как мы её понимаем, а скорее поток ассоциаций, собранных в отчаянной, часто удавшейся попытке заставить человека плакать.
Герр консул сказал мне, что началась война, - а ведь ещё в Москве газеты писали, что всё образуется. Я не представляю себе, что делать, если окажется, что мы воюем с Италией. Сибирская погода так прекрасна после холодной и дождливой Москвы. По утрам и вечерами холодно, но в полдень - настоящая жара, голубое небо и всё прочее, как от внезапного ветра откуда-то с юга.
До свидания, родная.
13 октября 1935 г. Иркутск
<…> приехал вчера днём, пробыв в дороге две ночи и два дня. Сейчас сижу в гостинице и жду завтрака. Когда я уезжал из немецкого консульства в Новосибирске, фрау Гросскопф (супруга консула) сказала, что собрала мне пакет бутербродов в дорогу. Это оказался ящик, в котором было еды на полк солдат, лекарства, сигареты, ножи, вилки, тарелки и бутылка бренди. Так что я не умру с голоду в этой пустыне. Позапрошлой ночью началась зима, и я думаю, лучше любоваться на снег, чем до бесконечности его бояться. Резко похолодало. Надеюсь, тебе удастся переслать мои рукописи в Пекин.
31 октября 1935 г. Иркутск
Байкал восхитителен. Я за девять дней проплыл вокруг него на пароходе и потом объезжал верхом уже заснеженные леса в поисках тунгусских селений. Мы нашли только одно становище с юртами, большинство населения живёт теперь в обычных посёлках. Наш проводник-бурят всю ночь храпел как лев. На пароходе народ одет как всегда в Сибири: сапоги, грязные штаны, меховая шуба и шапка. Всю ночь танцуют и поют, была одна великолепная песня о Байкале времён каторги, - одна из лучших русских песен, которые я когда-либо слышал, - известна всем в России, но я до сих пор ничего не знал о ней. Пытаюсь записать слова.
После Байкала поехали в Улан-Уде (на карте это Верхнеудинск), я думал, дотуда часа два, оказалось четырнадцать часов в поезде, люди на трёх этажах и такой запах, что полдороги я провисел в снегу на буферах между вагонами, чтобы как-то дышать. Прибыли в три ночи, спали в гостинице на полу в коридоре. Улан-Уде - столица Бурятской республики. Буряты здесь переняли русские обычаи и привычки. <…>
На следующий день удалось втиснуться в манчжурский экспресс обратно в Иркутск. Комфортабельность вагона привёла меня к мысли немедленно уехать на поезде в Китай, - но я всё-таки хочу сначала ещё посмотреть Сибирь, и может быть удастся поехать на поезде в Хабаровск. В экспрессе в соседнем купе ехал англичанин транзитом из Китая. Ему все русские казались бандитами, даже в вагоне он не чувствовал себя вполне в безопасности и был, пожалуй, озадачен, видя меня вскочившим ночью на одной станции и выскочившим на рассвете на другой.
Теперь я должен идти на рынок, потому что у меня нет ничего кроме старого фланелевого пальто и фланелевых же брюк, что для здешней зимы довольно ужасно. Надеюсь раздобыть пару стёганых ватных штанов.
На Байкале мы попали в жуткий шторм. Трудно представить, что озеро может быть бурным, как Ла Манш, волны перекатывались через рубку и заливали окна, на корабле ничего не было привязано, даже двери не закреплены, - представляешь, какой стоял грохот !..
10 ноября 1935 г. Хабаровск
В сущности, я уже могу объясниться по-русски. Меня никто не встречал, и я сам направился в гостиницу. Комнат не было - их никогда не бывает. Тогда я спросил, разрешат ли они мне спать на улице. И представь себе, тут же к моим услугам оказалось целых две комнаты, по четыре кровати в каждой. Но во всех кроватях были клопы, так что я спал на полу. На следующий день мне дали другую комнату, огромную и обставленную с изощрённым садизмом: пять электрических бра и статуя обнажённой девушки, раскрашенная.
Город восхитителен, он стоит на серии холмов вдоль Амура, который здесь шириной три четверти мили. Оказывается, отсюда практически невозможно добраться до Пекина. Японский консул с каменным лицом сказал мне, что ехать нужно через территорию Манчу, а это не Япония, и он ничего не может для меня сделать. Тогда я написал манчуйскому консулу в Благовещенск, он ответил, что телеграфирует начальству, а потом снова мне. Представь себе, каково мне было писать всё это по-русски, особенно его имя: Мистер Ти-Чо-Куй-Хуй-Чи. Однако он величает меня господином, - обращение, не употребимое здесь со времён революции.
Если я и доберусь до Благовещенска, не думаю, что мне удастся там переправиться через Амур, он полон льда, но ещё не замёрз, а моста там нет. К тому же у меня кончаются деньги, я только раз в день могу есть в здешнем ресторане, омерзительном, претенциозном и дорогом не по русским масштабам. Остальное время я ем по-студенчески у себя в комнате - и хожу на рынок за хлебом и маслом.
<…>
Здесь прекрасные музеи. Мне давно были жутко интересны Камчатка, Сахалин и
здешние народы с шаманами и примитивным искусством, а ещё длинношёрстый
амурский тигр. Всё в снегу, и большую часть времени я хожу фотографировать.
Всё понемногу кончается. Книги - у меня остался только один непрочитанный
том Гиббона, вещи - осталось одно целое пальто и штаны, почти не осталось
бумаги и чернил. Если бы не сердобольные немцы в Новосибирске, я бы не знал,
что делать, - пригодилось всё, даже их тарелки, не говоря уже о крахмальных
салфетках.
Пока, дорогая, надеюсь, я найду в Пекине письмо от тебя.
21 ноября 1935 г. Корейское море
Дорогая Миббл,
Вчера утром я отплыл из Владивостока. Говорят, с января рубль будет стоить три франка, так что я успел вовремя. Я это предвидел и поэтому не стал пробовать поехать из Новосибирска в Среднюю Азию, а то бы я упустил последний шанс дёшево добраться до Китая. Я мог попробовать через Самарканд, но это было бы мучительно, и меня могли отправить обратно, поэтому я решил лучше посмотреть Сибирь, что и сделал. Единственное, что не удалось, это поездка в Биробиджан, куда я собирался. Мне посчастливилось вовремя выяснить, что там эпидемия тифа, которую местные власти пытаются скрыть. К тому же пришлось бы жить в шестиместных номерах, так что я решил отказаться от этой идеи.
Вчера на таможне я добился большого успеха. Кое-какие фотографии я проявил ещё в Иркутске и положил на самое видное место, среди прочего, два прекрасных вида здания, где был убит Николай Второй. Остальные же непроявленные плёнки я снова запечатал, для этого у меня была куплена в Йорке прекрасная упаковочная бумага. Я очень тщательно завернул обратно примерно двадцать плёнок и положил вперемешку с чистыми. Никто не прицепился, в то время как ГПУшник долго рассматривал уже проявленные негативы. Почему-то их подозрения вызвал кусок байкальской губки – единственного в своём роде пресноводного представителя этого семейства. Её открыл польский эмигрант Любомирский. Она называется поэтому Любомирская, и я обязательно хотел послать кусочек Хенрику. [Князь Хенрик Любомирский - университетский друг Роберта Байрона, они постоянно переписывались. Князь, вступивший к тому времени в Иезуитский орден, остался в Польше во время оккупации, но не погиб, а благополучно дожил до окончания войны. –прим. Lucy Butler.]
Я пока не в состоянии писать о России в целом. Мне нужно привести в порядок голову, прежде чем я смогу привести в порядок свои заметки, но я надеюсь, что Таймс возьмёт пару статей. Что говорить, они могут оказаться крайне интересны, - если я их напишу, - и уж точно будут интереснее всего, что может появиться на эту тему в ближайшие годы.
Корабль очарователен, после России это просто оазис чистоты и комфорта, и пиво, которое наконец можно пить, всё-таки радует. Но на самом деле мне начинает казаться, что стоило бы вернуться в Россию ещё как минимум месяца на три, - лучше всего прямо завтра, или по крайней мере через неделю.
30 ноября 1935 г. Британское консульство
Пекин
Дорогая Миббл,
<…> Я не знаю, с чего начать. Я писал тебе с японской шхуны. Потом я высадился в Корее, в Сейсине. У меня не было визы, и никто не говорил ни на каких известных мне языках. Я сел в поезд на Хсинкин и сразу же впрыгнул в пижаму, потому что мне пришло в голову, что пограничникам будет труднее меня высадить, если они подумают, что я сплю. Но никаких проблем на границе не возникло, и виза стоила всего два шиллинга. Они ужасно торопились пропустить поезд, как я потом узнал, эта дорога самая бандитская из всех, хуже, чем Пограничная между Владивостоком и Харбином, в каждом поезде есть автопилот и вооружённая охрана.
Но всё обошлось, и на следующий день я был готов всё простить японцам за карликовые деревья на столиках в вагоне-ресторане.
<…>
6 февраля 1936 г. Tsui Hua Hutung
8,
Пекин
<…> В не самой респектабельной части города здесь можно снять огромный дом с садом, деревьями, прудом и прочим за 25 фунтов в год. Харальд всерьёз подумывает об этом, меня же не очень привлекает такая мысль <…>
29 февраля 1936 г. Tsui Hua Hutung
8,
Пекин
Кажется, я ещё толком не рассказывал, на что похож мой дом. Улица шириной примерно 4-5 метров, серые стены высотой в один этаж, из-за которых торчат деревья. На входной двери множество надписей иероглифами. Мой номер 8 изнутри - это маленький двор, где стоят велосипеды. Налево дверь в вестибюль, этот проход построен так из-за духов, он специально извилистый, чтобы духи не могли войти в дом, потому что они движутся только по прямой. Так что нужно повернуть направо и налево, и вы оказываетесь в главном дворе.
Далее целая анфилада комнат и ещё два двора, в одном из которых ещё один извилистый вестибюль, не позволяющий духам попасть на половину супруги. В каждом дворе стоит большое дерево, а в одном - заросли бамбука. Вдоль стен различные диваны и лежанки, обычно покрытые взбитой соломой, а сейчас ещё ветками древесных пионов. Каменная чаша в главном дворе летом заполняется лотосами. Всё серого кирпича, ярко-серого, и всюду деревянные ширмы с рисунками на бумаге. Всё это выглядело довольно изящно в мой день рождения, когда выпала куча снега, и дворы были подсвечены бумажными фонариками в ветвях, а большие светильники с красными иероглифами висели на треножниках перед входной дверью. Если бы здесь оказался кто-нибудь ещё, кто смог бы оценить, как это изящно ! Мне приходится любоваться всем этим одному. Хотя, конечно, слуги разделяют моё восхищение. Пекинцы любят всё в таком духе и умеют ценить самые скромные удовольствия.
<…>
1 апреля 1936 г. Tsui Hua Hutung
8,
Пекин
<…>
Книга продвигается медленно. Бывают свои подъёмы и спады, но я стараюсь работать минимум по 6 часов в день.
* * *
Вскоре после возвращения в Англию Роберт Байрон отправляется в страны Балтики читать лекции по английской культуре и посещает Эстонию, Латвию и Литву. К его чувству юмора прибалтийская аудитория отнеслась неоднозначно. Как он рассказывал позже, в Тартусском университете не улыбался никто, в Риге ситуация была не лучше, и только в Литве, в Ковно слушатели смеялись во всех нужных местах. В Прибалтике Роберт впервые близко столкнулся с фашистами. «Немцы – странные люди,» - писал он из Вильнюса. – «Я каждый раз вздрагиваю, когда они говорят друг другу „Хайль Гитлер“ по телефону.»
В 1937-38 годах Роберт ведёт кампанию за сохранение памятников архитектуры в Лондоне.
В апреле 1937 года выходит его наиболее известная книга путевых заметок «Дорога в Оксиану». Роберту 32 года. После нескольких хвалебных рецензий книга награждается золотой медалью Санди Таймс и становится книгой года.
После присоединения Австрии к Германии Роберт начинает интенсивно изучать нацистскую пропаганду и по договору с министерством информации отправляется в Германию собирать материал. Ему удаётся среди прочего попасть на Parteitag национал-социалистов в Нюрнберге, где он сидел с группой дипломатов в одном из первых рядов, и, как он пишет, мог встречаться глазами с Гитлером и членами его свиты. «Утренняя церемония оставляет впечатление, что эти люди прокляты,» - писал он. - «У меня никогда не было такого чувства, скажем, в России. Здесь это не просто одурманивание, это унитожение интеллекта, хуже, чем смерть.» Позже из Берлина Роберт пишет: «Компромисс с ними невозможен. В мире нет места одновременно для них и для меня, и кто-то должен исчезнуть. Я верю, что исчезнут они.»
По возвращении в Англию Роберта ждали неприятности. Кадровые перестановки в министерстве информации, враждебно настроенное начальство, отказ Адмиралтейства сделать его своим штатным сотрудником. После ряда неудачных попыток найти работу Роберт решает отправиться в Персию в должности военного корреспондента Санди Таймс. 19 февраля 1941 года на небольшом торговом судне «Джонатан Холт» он отплывает из Ливерпуля в Каир.
19 февраля 1941 Ливерпуль
Дорогая Миб,
предыдущий корабль до Takoradi плыл 25 дней, так что может пройти около месяца прежде, чем ты снова что-нибудь от меня услышишь. Не беспокойся. Мы теперь все вместе на войне, и подумай о том, что бы я почувствовал, если бы радио сказало, что немцы затопили газом Марльборо.
Мне кажется, что это достойная война, и я рад, что могу теперь принять в ней более деятельное участие. Мой корабль небольшой, но довольно современный и, говорят, очень удобный. У них ещё никогда не было пассажиров, и они не знают, что с нами делать. Из своих спутников я видел пока только одного польского офицера. Мне кажется, что все польские офицеры серьёзно больны. Зато капитан – настоящий старый морской волк. Я сумел раздобыть себе запасные очки и как никогда похож на автогонщика. Надеюсь, ты благополучно добралась до гостиницы.
На борту.
Меня ожидал здесь очаровательный сюрприз в лице моего старого друга Джозефа Хэкина с женой. Он был куратором Musйe Guimet в Париже и главой французской археологической миссии в Афганистане. Удивительно найти знакомого среди всего двенадцати пассажиров. Корабль невелик, но комфортабелен, на борту есть даже большая библиотека. Книги конечно не те, которые я хотел бы прочесть в первую очередь, но всё равно от этого как-то уютно.
Пока, дорогая
<…> Подумай о том, какое это будет время, когда всё это кончится.
* * *
24 февраля 1941 года корабль, на котором плыл Роберт Байрон, был
торпедирован немецким военным кораблём «Шарнхорст» в Атлантике недалеко от
побережья Шотландии. До конца мая близкие ещё надеялись на его возвращение.
Сообщалось, что трое оставшихся в живых были подобраны судном, на котором не
было рации. Однако все запросы в Красный Крест и пароходство окончились ничем.
Роберт пропал без вести в море в результате действий противника, -
формулировка, часто применявшаяся к английским морякам, погибшим во Второй
мировой войне.