Берлин-Москва, Москва-Берлин Вероника Боде: Нескончаемый поиск - это дух современной Москвы. Какими быть? По какой модели строить будущее? Что оставить в прошлом? Что взять с собой в завтрашний день? Эти вопросы занимают сегодня и москвичей, и берлинцев. Может быть, в большей степени, чем жителей других европейских столиц. Владимир Каминер: Берлина никакого нет на самом деле, это безумный город. Это как целая Вселенная - здесь можно найти все, что угодно. Можно сначала придумать, потом найти, можно сначала найти, потом придумать. Здесь есть действительно все. И символов здесь миллион. Официальным символом Берлина является медведь. Он сидит в Кельнише-парк, в такой специально вырытой для этого канаве с 39-го года. Но это уже не тот, конечно, медведь, который с 39-го года сидел, но новый. Он сумасшедший этот медведь, он сошел с ума, ему недавно 10 лет исполнилось. В канаве так посиди - это дикость. Уже несколько раз были предложения различных организация поменять символ, сделать, например, символом Берлина уточку, потому что для уточки, во-первых, не надо канаву рыть на деньги налогоплательщиков, во-вторых, уточка свободное животное, летает везде, где хочет, но и выглядит не так агрессивно. А этот медведь сумасшедший, который сидит в канаве в Кельнише-парк, его подарил Германии Горбачев 10 лет назад, когда приезжал сюда с официальным визитом. Это был такой русский подарок. То есть, медведь этот тоже в какой-то мере эмигрант, представитель пятой волны. Кирилл Щербицкий, "Берлин": ...Уж лет десять, как пала стена. Уж лет десять стоят среди города, в центре его, монолитные блоки пустот. Пустоту грызут краны. Скоро грянут ядром многотонным в нее и в ковшах, в кузовах, по кускам – завывозят. На Унтер ден Линден – в витрине – бежево-карий Роллс-Ройс серебрится, с приземистой грацией приопустившись на шинах широких своих, как бульдог на садовой дорожке. В сторону Алекса смотрится он. И на Потсдамер Платц закопошились, на Алекс косясь, великаны: из игрушечных блоков здесь зубчатых роботов строят они: но успеть ли ? Шёл ноябрь девяносто девятого года... Виктория Балон: Ночью гуляем с друзьями вдоль реки Шпрее в восточном Берлине. Они играют в любимую игру многих русских берлинцев: это Канал Грибоедова, а это Одесская опера... нет, скорее Московский малый театр... Показывают город. Вот здесь, говорят они мне, еще летом можно было посидеть на набережной, теперь стена. А отсюда в прошлый раз было видно церковь, сейчас ее загораживает новый магазин. Небо над Берлином в строительных кранах. Превращение новой немецкой столицы в город 21-го столетия - самый честолюбивый архитектурный и урбанистический проект нашего времени. Немецкий писатель Мартин Мозебах сравнивает его со строительством пирамид. Вероника Боде: Строится и Москва, хотя перемены в ней идут, конечно, не так стремительно, как в Берлине. При этом меняется не только облик города, но и городские символы. Если раньше главным символом Москвы был Кремль, то теперь это храм Христа Спасителя и памятники Церетели. Вот что пишет о них московский художник Павел Пепперштейн. Павел Пепперштейн: На гипотетический вопрос, какой художник наиболее заметен сейчас на московской сцене, можно дать вполне определенный ответ - Церетели. Его монументальные скульптуры, установленные в последнее время в Москве, заметны ("видны издалека") и, кроме того, находятся в зоне публичного обсуждения. Это обсуждение проходит настолько возбужденно, что можно не сомневаться в том, что деятельность этого автора задевает сферу массовых неврозов. Свои скульптуры он, как мастер-иглоукалыватель, втыкает в самые болезненные точки коллективного "семиозиса", заставляя этот "семиозис" каждый раз содрогаться. Таким образом, ему удалось совместить в своем лице и фигуру художника, обслуживающего потребности нового официоза, создающего для этого нового официоза его "эстетическое лицо", и, с другой стороны, фигуру эпатирующего автора-радикала, шокирующего публику с гораздо большим успехом, чем "новые левые" художники, обреченные совершать свои эскапады на небольших и для массового зрителя несущественных площадках "совриска" (то есть современного искусства). Виктория Балон: Павел Пепперштейн и другие русские художники были в Берлине с выставкой "Москва-Берлин 90-х". Пепперштейн представил скульптурную группу: чудовищных размеров заяц грозит ножом столь же гигантской птице, а Андрей Хлобыстин предложил проект нового русского флага - красный в белый горошек - ассоциация и с мухомором, и со всем нам известной песочницей-грибком. Все образы, навеянные творчеством Церетели. Выставка встретила живой отклик со стороны берлинцев, потому что им очень знакома безумная фантазия городских властей на тему изменения облика города. Из Берлина - молодая немецкая писательница, автор романа о Берлине 90-х годов "Зона игры", Таня Дюкерс: Таня Дюкерс: Я знаю места в Берлине, которые 10 лет назад настолько по-другому выглядели, что я вообще бы не смогла там сориентироваться, если бы последние годы регулярно там не бывала. Некоторое время нужно было каждые полгода покупать новый план города. Очень трудно занять тут однозначную позицию. Скажем так, было ясно, что город должен был полностью измениться. Например, у многих улиц в Берлине были одинаковые названия, разные инфраструктуры, метро, на котором нельзя было проехать через город, эти призрачные станции Восточного Берлина, где никто не мог сойти. То есть, садишься в Западном Берлине, проезжаешь по Восточному и выходишь снова в Западном. Ясно было, что ни на Востоке, ни на Западе так больше оставаться не может. Берлин - это беспрецедентный случай, в истории не было другого такого примера и поэтому не у кого было учиться, используя опыт какого-либо другого города. И это надо иметь в виду, когда мы сейчас осуждаем совершенные ошибки. Да, я думаю, ошибки были сделаны серьезные, но это не отменяет необходимости изменений в обеих частях города. Большие проблемы, я считаю, то, что у берлинцев выбита почва из-под ног, что изменяются старые называния, что сердце города - Потсдамерплатц, строится абсолютно заново. Я родилась в Берлине, и я его не узнаю - строительство идет слишком большими шагами, происходит слишком многое в короткое время, и эти перемены чересчур радикальны. Совершается попытка стремительно уровнять этот город, подогнать его под западноевропейский стандарт, несмотря на то, что это город во многом определяющийся восточными веяниями. И это, я думаю, проблема. Виктория Балон: Москва, Берлин. Три аспекта сходства: тоталитарная сталинская и гитлеровская архитектура, социалистическая застройка, которой очень много и в Восточном Берлине, и в Москве, плюс горячее желание все это сейчас радикально изменить, чтобы найти новый образ города, сделать его настоящей европейской столицей. И сегодня московской гигантомании вполне соответствует берлинская. В новой Москве многое определяется архаической национально-религиозной символикой. А в Берлине подчеркивается индустриальное процветание и устремленность в будущее. Обилие электроники, видеопроекции, лазерные лучи, играющие в небе... На Потсдамерплатц стройка, простирающаяся до горизонта. Ею занимаются концерны "Сони" и "Даймлер-Крайслер". (архитекторы Кольгофф и Ренцо Пиано). Небоскребов не будет, но задуманы 90-метровые врата. В возникающих на глазах космической формы зданиях, в стеклянных сотах нового Берлина уже сейчас читаются знаки власти и превосходства - этакий памятник победы в холодной войне. А ведь когда меняется городская символика, меняется и восприятие своего города и себя, как части этого города: как у берлинцев, так и у москвичей. Эти символы во всем: в названиях, вывесках, в одежде, в речи, в манере поведения. Вот ты, Вероника, москвичка. Есть у тебя какие-то свои личные городские символы? Вероника Боде: Конечно. Но эти символы просто на глазах уходят в прошлое. Моим городским символом был маленький зеленый скверик на Тишинской площади. Там росли на деревьях мелкие, но очень вкусные яблочки, там продавались пончики, мороженое, газировка. Я училась в школе по соседству. В этот скверик мы бегали на переменках поесть мороженого, а в старших классах - покурить. Потом яблони вырубили. На месте сквера выросла чудовищная фаллическая конструкция работы все того же Церетели. А скверы - это очень важная часть московского пространства. Не случайно появился сейчас на улицах рекламный щит, который, правда, непонятно что рекламирует: интеллигентная бабушка в очках и надпись: "Я люблю Москву за то, что в ней тихие, уютные скверы". И вот эта часть Москвы сейчас исчезает. Виктория Балон: В Берлине тоже многое разрушается и образуются такие пустоты, которые часто заполняются объектами современного искусства. Так возник Тахелос - огромный полуразрушенный дом, захваченный западными и восточными деятелями авангардной культуры. Или вот пример современного берлинского ландшафта. В одном из самых популярных районов - Хакише Хефе - в восточном Берлине за кирпичным забором на груде хлама, на старом ковре, оставшемся среди руин снесенного дома, возвышается торшер в духе интерьера родительской спальни из нашего советского детства. Только он больше настоящего, сделан из железа и светится по вечерам. Когда я спросила, что это значит, моя подруга, живущая на этой улице, ответила невозмутимо: кто-то прикололся... Инсталляции, объекты современного искусства вышли на улицы и во дворы Берлина, они сливаются с реальностью. Некоторые, наверное, останутся, другие так же преходящи, как окружающая их городская среда. Вероника Боде: В Москве существовала "Территория Белка", созданная легендарным человеком по кличке Петлюра - целый квартал, захваченный художниками. Там каждый день кипела жизнь: художественно-музыкальные оргии, безумные показы мод, танцы до упаду. "Территории Белка" больше нет. Так исчезала на моих глазах и старая Москва. А тот облик города, который создается сейчас, пока смотрится дико - все это "лужковское барокко" - мало нам "маленковского". Это у нас искусствоведы так шутят по поводу советской архитектуры - знаменитых московских высоток и так далее - "сталинский ампир и маленковское барокко". И вот среди старой Москвы с ее тихими двориками вырастают зеркальные здания с непременными башенками. Музыкальный критик и искусствовед Сергей Гурьев. Сергей Гурьев: Если говорить о Москве как культурном духовном мегаполисе, то, конечно, это очень уникальный мегаполис, который нацеливает творческий индивидуум, с одной стороны, на динамику, борьбу, борьбу, имеющую в глубине подсознания или на другом каком-то противоположном полюсе некую метафизику безысходности, связанную с менталитетом коренных москвичей. Короче, создается полистилистическая, в духовном и культурном плане, огромная система, вбирающая вся и все: и чудовищную динамику, и жестокость, и вынужденное непротивление злу насилием. Такая же система существует, скажем, в архитектуре, в среде, в которой все живут, где небоскребы соседствуют с церквями. И вся архитектура города чудовищно алогична, включая чудовищный Калининский проспект, он же Новый Арбат, жесточайшим образом проложенный сквозь одухотворенно беззащитную микросреду московского центра. Все это показывает нам Москву как такое гигантское культурное лоскутное одеяло, состоящее из секторов духовной жизни, которые сталкиваются друг с другом, трутся друг о друга. И вот эти все трения и столкновения вызывают кучу дополнительных, почти хаотичных духовных вибраций. А так как хаос система самоорганизующаяся, она тем самым и самоорганизуется в такой своеобразный противоречивый захватывающий и прекрасный яростный культурный космос. Московский прозаик Александр Плоткин, из повести "Фокус-группа": "Казаки московского отряда патрулировали в черных формах с черепом на шевроне и нагайками. Цыганки заволакивали разваливших рот девок обирать за киоск. На бутылке шведской водки "Абсолют" бумажка с ценой - 27 тысяч. Рядом точно такая же бутылка, на бумажке написано - "Цена 55 тысяч. Настоящая". Провоцирующая на избиение девица в стиле Кельвина Кляйна. Реклама "Мальборо" на сталинском генеральском доме со статуями. Я к своим друзьям, блин, претензий не имею, хоть он рейвер, хоть металл, хоть рэпер. Две 13-летние девочки на роликах съезжают по лестнице в подземный переход. Икона Божьей Матери, прибавление ума. Дарится студентам, учащимся и школьникам к началу учебного года. Володечка, ты домой или в гостечки? Ладно, девочки, до свидания. Больше 10-ти человек менты не привязываются. За 2 тысячи бандиты не поднимутся. У него очко не замылено". Вероника Боде: Так говорит московская улица. Формируется новый язык. Тут и молодежный сленг, и словарь новых русских, и иноязычные заимствования... Это - Москва, и такой она стала в последние десять лет. Виктория Балон: Как воспринимаются перемены? Очень часто так: "Боже, что они там строят?" Как и везде, многие жалеют уходящие старые улочки, много критики по поводу подгонки старых домов в восточном Берлине под западнонемецкий стандарт. Немцы привыкли к стабильности, а изменения Берлина напоминают раскрывающийся в ускоренной съемке цветок. Отсюда ощущение призрачности и непостоянства, так хорошо знакомое русским людям. Кирилл Щербицкий, "Берлин": Выходил по ночам на просторы берлинские хиппи. Озирал осторожно ночные прямые: повидал же он их – в Петербурге. Здесь, в Берлине, полицейские не дозирали его: десять лет; но менялось и это. По подъездам Пренцлау Берг, не таясь, забивал свой косяк он – в годах 90х; но в конце 90х косяк по подъездам забивать не решался уж он. Забивал теперь – в барах ( в Бранденбурге, Тюрингии, Бадене – во внешней Германии – непредставимо). Выходя, шел тот хиппи на Шпрее. И туманилась Шпрее меж тёмных громад; и громады чернели – уступами. Проходил иногда поезд прямо сквозь них. Пролезал под колоннами поезд, – хиппи видел, – и казалось, что жизнь – лишь движение в мрачных просторах колонн; архитрава не дозирает наш взгляд: темнота там. Дальше по Шпрее шёл хиппи. Здесь у кромки воды на лужайке ещё летом сидели и мы. Глядь: ковшами обрезана кромка; встал на месте лужайки железноватый забор. На другой стороне – громоздилась громада. Неразборчиво кони вздымались с карниза; и темны были стёкла. Задумался хиппи: показалось ему: бумажкою жёлтой – изнутри – пооклеили стёкла; – записочки тех, кто лишь ночью их к стёклам приклеивать может, моля прочитать (по утрам исчезают бумажки). Далеко – не прочесть. О читатель ! Ты гулял ли по Шпрее в ночах ноября девяносто девятого года ? Зрел ли лазерный луч в облаках, что зелёной струною стянуть возотщился Берлин ? Не собрать им Берлина... Две тысячи лет заклубились в пустотах его: и завыло в пустотах. Видел ли ты абажур свой домашний – снаружи – сквозь клочковатые массы пустот в ночах ноября девяносто девятого года ? Тех ночей уж не будет – никогда. Вероника Боде: В Москве меня все время преследует чувство ирреальности происходящего. Взять хотя бы переименование улиц, станций метро. Память наша коротка. Не все москвичи вспомнят сегодня, как называлась раньше станция метро "Чистые пруды". Еще - был такой писательский триумвират - в метро объявляли: "Станция Пушкинская, переход на станции Горьковская и Чеховская". Такое единение трех ипостасей русской литературы. Все логично. Так нет - теперь Горьковскую переименовали в Тверскую. Гармония разрушена. Громить все до основания - вообще нам свойственно. "Разрушим до основанья, а затем..." Но иногда в этой системе бывают сбои. Станция метро Марксистская почему-то до сих пор так и называется. Хотя, казалось бы, с нее-то и начинать. Виктория Балон: А я совершенно не понимаю, почему в центре Берлина, на Александерплатц, висят красные флаги, причем вертикально, так же, как они висели там при социализме. Но рядом теперь световое табло: "Пушкин - внутренний медведь". Вероника Боде: Я живу в Измайлово. Конечная остановка троллейбуса на Сиреневом бульваре всегда называлась скромно: "82-й квартал". Вдруг слышу - объявляют: "Следующая остановка - "Площадь Соловецких юнг". Кто такие? Чем так отличились эти юнги в Соловках, что московские городские власти в их честь назвали площадь? Из-за этих юнг теперь путница с остановками. Мы их с сыном в "Соловецких Фрейд" переименовали. Виктория Балон: Слова песни русской берлинской группы "Унтервассер" "Бульдозер идет по нашим следам" хорошо выражают жизнеощущение современного берлинца, да, пожалуй, и москвича тоже. Такая атмосфера, однако, может быть очень плодотворной для творчества. Немецкая писательница, автор романа о Берлине 90-х годов "Зона игры", Таня Дюкерс. Таня Дюкерс: Мое пребывание в Испании и путешествия по другим европейским странам убедили меня в том, что в Берлине культурная сцена единственная в своем роде. И тут, я думаю, столкновение Востока и Запада, которое происходит в Берлине гораздо сильнее, чем где-либо, было очень обогащающим фактором. Кроме того, сейчас в Берлин, как в столицу, вкладывается гораздо больше денег, что, естественно, расширяет возможности художников, писателей, мои, в частности. То есть, культурные проекты лучше финансируются, в принципе становится возможным их осуществление. В этом смысле Берлин очень хорошая стартовая площадка. Виктория Балон: Того же мнения и режиссер камерного русского театра "Берлин" Александр Мызников, которой прожил несколько лет в Нью-Йорке и в Париже. Александр Мызников: По интенсивности, конечно, с Нью-Йорком нечего сравнивать, потому что Нью-Йорк по интенсивности это Нью-Йорк. Но можно говорить о какой-то специальной ауре Берлина, с одной стороны, очень доброжелательной, с другой стороны, постоянно подталкивающей к каким-то новым идея. Интенсивность именно уже такая не локальная, а достаточно много и международных проектов. Но вот именно эта какая-то особенная креативная атмосфера Берлина - это можно выделить. Вероника Боде: Дух Москвы - это непрерывное общение, хаотичное и очень творческое. Все время приходится мучительно выбирать, куда пойти. Каждый вечер приглашают на три вернисажа, на пару литературных выступлений - причем хороших, и выступают-то все больше знакомые, которые и обидеться могут, если не придешь. Ну, и театральную премьеру еще надо посетить. И все в один день. Виктория Балон: В Берлине тоже все время приходится от чего-то отказываться. Правда, некоторые русские, живущие там, сознательно уходят от этой жизни. Они живут в каком-то своем Берлине. Особенно люди старшего поколения. Воистину апокалиптически воспринимает город писатель Фридрих Горенштейн. Невольно вспомнишь русских эмигрантов в Берлине 20-х годов- Ходасевича, Белого, Набокова, - они испытывали ужас перед закатом Европы и наступлением массовой культуры. Фридрих Горенштейн: Ужас тогдашний - это был ужас людей пресыщенных истинной культурой, а теперь ужас перед пустотой, истинной пустотой. Этот век прошел, идет технический прогресс и идет моральное одичание. Мы идет путем опасным, и я не знаю, что тут делать. Вот эта архитектура мне не нравится, я бы был более доволен, если бы они пошли частично путем восстановления старого, как в Варшаве - частично. Хотя Варшава тоже, но что-то восстановлено. Это все такое бездуховное, это все такое техничное. Техника без души. Человека-то нет, есть компьютер. Я, наверное, вот один из последних, кто пишу рукой, я же не работаю на компьютере. Виктория Балон: А театры русские? Фридрих Горенштейн: Я не знаю, я их не знаю. Разве тут есть русские театры? Я не слышал о них. Я не верю, что тут могут русские театры. Кто в них пойдет, что они будут ставить? Ну, эстраду будут ставить. Кому они нужны? Кстати, я не уверен, в России ли есть театры. Есть, есть,- но театры тоже зависят от общего потока культуры. Он же не может быть лучше, чем вся культура. Вероника Боде: Я не буду спорить с Фридрихом Горенштейном. Может быть, я чего-то не понимаю и в Москве действительно нет театра, но в целом культурная жизнь протекает там довольно бурно. Московский искусствовед Лариса Кашук. Лариса Кашук: Это напоминает такой пир во время чумы. Потому что положение материальное чрезвычайно трудное, денег нет, но при всем при том потрясающий творческий дух и нежелание умирать. Вот то, что было в 60-е годы, это происходит практически и сейчас. Очень тусовочная жизнь. Народу это не интересно, народ не воспитан, народ думает только о куске хлеба. И опять существует эта прослойка интеллигенции, так же, как в 60-е годы, которая бродит из подвала в подвалы, с чердака на чердак, из галереи в галерею. Можно насчитать, наверное, около сотни людей или, может быть, если брать еще и литераторов, две сотни, которые практически и держат эту культуру. Культура просто проваливается в болото. И так же как в 60-е годы культура опять спасается вот этими микромиром, который отделяется от официальной жизни абсолютно. Только в этой прослойке тусовочной жизни и сохраняется настоящая культура. А там, за какими-то границами этой тусовочной жизни, существует уже так называемое официальное искусство Шилова, Глазунова или еще кого-нибудь, Церетели, соответственно, уже который всуе упоминается везде и всюду, но который, соответственно, никакого отношения не имеет к тем направлениям, которые нас выводят в 21-й век. Вот, практически, с чего мы начали, к тому и пришли. С чего начиналась вторая половина 20-го века, со всех этих ожиданий, надежд и так далее, в конце 20-го века это закончилось такой же подпольной жизнью, но которая, безусловно, дает очень большие ростки в будущее. Виктория Балон: Ситуация противоречивая: с одной стороны, бурная культурная жизнь, с другой- вроде бы, это никому и не нужно... Вероника Боде: Экспериментальной культурой интересуются в основном ее же создатели. Художники иногда заходят на поэтические вечера, а поэты - на концерты авангардной музыки. Народ же ходит в другие места: на попсовые концерты, в ночные клубы. Массовая культура в Москве процветает. Насколько я знаю, в Германии, особенно в Берлине, люди охотно посещают те же выставки современного искусства. Виктория Балон: Современное искусство в Германии, как и вообще на Западе, сейчас в первую очередь связано с новыми медиа. А это само по себе очень демократичное направление: нечто среднее между игрушкой и художественным объектом. На Александрплатц, на Алексе, в полночь мы зашли на выставку. Это были объекты, встроенные в социалистические интерьеры, в помещении какой-то конторы, полуободранные обои, конторская мебель соответствующая... И вот в одной из комнат ты просто ходишь в полумраке в полном одиночестве. Фокус в том, что в соседнем помещении установлен видеоэкран, на котором посетители выставки могут видеть, как ты себя ведешь в этой комнате. При этом ты не знаешь, что за тобой наблюдают. Вероника Боде: Ну, и как ты себя в этой комнате повела? Виктория Балон: Я? Я начала подтягивать колготки. Берлин все время празднует. Помимо знаменитого Лав-парада, в котором в 99 году приняло участие полтора миллиона рейверов, есть еще и секс-парад, праздники сексуальных меньшинств или - самый модный сейчас - парад культур, когда в маскарадном шествии тысячи представителей множества разных народов, живущих в Берлине, идут по улицам города. Вероника Боде: В Москве в последнее время внедряются сверху городские праздники. Например, День города. Москвичи с удовольствием в этот день гуляют по улицам, смотрят представления. Но это, конечно, не берлинские парады. Правда, в День Святого Патрика проходит парад оркестров. И в московскую ирреальную атмосферу он вписывается вполне органично. Традиция уличных шествий все-таки не российская. Моя мама сидит и смотрит по телевизору бразильский карнавал. Идут люди в масках, поют, пляшут, всячески радуются жизни. Смотрит мама, смотрит, и наконец говорит с ужасом: "Господи, да неужели же им действительно весело?" Виктория Балон: Но может быть, это просто разница между поколениями, и московская молодежь гораздо лучше воспринимает все эти веяния? То есть, я имею в виду, не официальные мероприятия, организованные сверху, а выплески живой энергии... Насколько я знаю, рейверские фестивали проводятся и в России, и они тоже достаточно бешеные! Вероника Боде: Интернациональная молодежная культура постепенно внедряется и в России. Молодое поколение по-своему обживает город, и он становится другим. В Москве появились такие приметы цивилизованной западной столицы, как велосипедисты среди зимы, мужественно рассекающие московскую слякоть, подростки на роликовых коньках. Что же касается многонациональности... В Москве полно приезжих из российских регионов и бывших стран СНГ. Это тоже мультикультурный город, как и Берлин. В Москве даже создаются национальные центры. Есть грузинский центр, есть украинский - кстати, совершенно роскошный. Весной там прошел российско-украинский поэтический фестиваль. И это - инициатива одного человека - поэта и художника Игоря Сида, перебравшегося из Крыма в Москву. Сейчас Сид создает Крымское землячество в Москве. Прошел фестиваль землячеств. Другое дело, что пока такие вещи - скорее исключение из правил. Виктория Балон: Тут сказывается еще, наверное, и традиционно московское - "Понаехали"... Да и в Берлине, вообще в Германии, отношение к иностранцам - серьезная проблема. Далеко не всегда их принимают с распростертыми объятиями. Но дело в том, что сама атмосфера Берлина во многом определяется иностранцами. Именно потому Берлин и становится мировой столицей, как и Нью-Йорк, который трудно себе представить монокультурным. Например, о том, что в Берлине много турков, знают все. Но там есть даже турецкий Гей-клуб, посещаемый турецкими трансвеститами, чего, наверное, и в Стамбуле нет. А немцам все это очень интересно: другие культуры или просто экзотика. И русская - одна из таких культур. Вероника Боде: Интерес к другим культурам более заметен в современном московском искусстве и музыке, чем в других сферах. Проходят международные выставки. Есть коллективы, играющие полиэтническую музыку. Кстати, это - типично российское название, в других странах такая музыка называется "world musiс". Виктория Балон: Может, дело еще в том, что русские сами себя воспринимают, как экзотику. Это и в эмиграции так. Игорь Полянский, редактор берлинского русского журнала "Зеркало Загадок", в ответ на мой вопрос о мультикультурной ситуации в городе, сказал: даже если из Берлина убрать всех немцев и прочих иностранцев, то среди русских тоже будет самый настоящий мульти-культи... Вероника Боде: Художник Павел Пепперштейн тоже размышлял об экзотичности русских - кстати, по поводу памятников все того же Церетели в московском зоопарке. Павел Пепперштейн: Если смотреть со стороны "фасада", то мы видим образ "русского мира", составленный из узнаваемых элементов русских сказок, - нечто вроде Лукоморья. Баба-Яга, вылетающая из Избушки на Курьих ножках, Тридцать Три Богатыря, поднимающиеся из воды, Царевна-Лягушка... Однако если обойти монумент и взглянуть на него с "изнанки", то мы увидим, что "русский мир" подпирает гора экзотических животных: бесформенная масса обезьян, крокодилов, носорогов, пеликанов, зебр и тому подобного. Новый образ России - это образ экзотической страны - экзотической, прежде всего, для самой себя. Виктория Балон: Историю Берлина второй половины ХХ века определяла и продолжает определять Стена. Но если раньше эта Стена превращала Западный Берлин в остров - вокруг него простиралась враждебная Восточная Германия - то сейчас стало уже клише говорить о "Стене" в сознании восточных и западных немцев. Писательница Таня Дюкерс работает сейчас над новым романом, посвященным западному Берлину до падения Стены. Таня Дюкерс: Я думаю что с падением Стены исчезла не только ГДР, но и Западный Берлин в его странной островной ситуации. И об этом стоит написать. До объединения в Берлине не было воинской обязанности из-за расположенных там союзных войск, и потому многие молодые люди переезжали туда, чтоб не идти в армию. Это сформировало в Берлине особый социокультурный слой. Шел активный поиск нового, альтернативного образа жизни... Да, это была особая публика, те, кто перебирались в Берлин. А для самих берлинцев не было причин переезжать куда-то. И кто хотел жить консервативно, тоже мог это делать - город предлагал самые разные формы существования. Виктория Балон: Как сосуществуют сегодня западные и восточные берлинцы? Таня Дюкерс: Объединение Германии проходит в целом как сложный процесс. Но ни в западной, ни в восточной части "веси" и "оси" не сталкиваются так часто друг с другом, как в Берлине. А здесь они работают вместе, живут в одних домах. И если объединение в принципе где-то удалось, то именно в Берлине. И мы очень многому друг от друга научились... Вероника Боде: Москва всегда была островом, который окружала бескрайняя провинция. Даже анекдоты ходили по этому поводу. Где проходит граница между развитым социализмом и коммунизмом? По Кремлевской стене. А где проходит граница между развитым социализмом и просто социализмом? По Московской кольцевой дороге. Берлинская стена разрушена. Московская, наоборот, приобрела материальную форму. Несколько лет назад посреди кольцевой дороги воздвигли бетонную разделительную полосу. Тоже своего рода символ. Виктория Балон: Виртуальная стена вокруг Москвы... А если бы она рухнула, все устремились бы из провинции в Москву? Трудно сказать. О том, как это происходило в Берлине, рассказывает немецкий публицист и писатель Владимир Каминер. Владимир Каминер: Я застал этот момент в 90-м году. Началось все с того, что жители так называемой Старой Митте, старого центра Берлина, это были люди достаточно бедные, проживающие в полуразрушенных домах, которые, естественно, очень близко к сердцу восприняли все, что тогда произошло с Германией, то, что разрушилась стена и можно теперь беспрепятственно выезжать на Запад, естественно, все рванули на Запад. Я помню, здесь несколько улиц было просто заполнено "тарабантами", в направлении Запада все дергали. Они оставляли все в своих квартирах, практически ничего не брали с собой, не закрывали двери. Одновременно с этой волной шла встречная волна с Запада, которая состояла из всяких таких странных людей, каких-то панков, из представителей различных религиозных сект, иностранцев, бродяг, которые захватывали эти квартиры, открывали двери, ложились, можно сказать, еще в неостывшие кровати восточнонемецких бюргеров, пользовались их посудой и так далее, и так далее. Мы к этому времени, 22-го июня 91-го года я как раз приехал в Германию, Принцлауберг и весь старый центр был таким как бы паролем, по которому люди находили друг друга и говорили: вот там можно посмотреть, там можно взять себе квартиру, даже платить на самом деле ничего за нее не нужно, можно жить, и это все совершенно законно. Конечно многие, особенно молодые люди рванули тогда в Принцлауберг, в том числе и я со своими друзьями. И мы очень быстро стали счастливыми обладателями квартир, за которые действительно тогда не надо было еще ничего платить. Только через 3 или 4 месяца местное управление коммунального хозяйства наконец опомнилось, посмотрело вокруг себя, что такое произошло: квартиры все заняты всякими людьми. И как у немцев часто бывает, чиновники очень не любят вообще признавать свои собственные ошибки, они в таком случае делают вид, что все произошло именно так, как и должно было произойти, именно так они все и планировали. Поэтому они выпустили задним числом такой закон, что все, кто в эти квартиры въехал до такого-то числа и являются законными их владельцами, соответствующие документы всем нам выдали. Моя первая квартира была - Лихерештрассе, 73. До сих пор помню, я платил за нее 18 марок в месяц. Виктория Балон: Сегодняшний Берлин очень неоднороден: 15 минут на метро - и ты попадаешь в другой мир, например в Лихтенберг - район восточного Берлина -ужас, запустение и неонацисты. А в Принцлауберге, о котором говорит Каминер, сейчас процветает современная альтернативная культура, кстати, русская не в последнюю очередь. Здесь живут - временно или постоянно - или имеют свои студии и мастерские наши молодые художники, музыканты, артисты. Берт Папенфусс, известный поэт- анархист, организует в Принцлауберг серию мероприятий: чтения, концерты, кинофильмы, перфомансы, которые представляют авангардную сцену Берлина. Берт Папенфусс: К нам присоединяется все больше людей из Восточной Европы. Не только русские, но и поляки, венгры, чехи и так далее. Несколько месяцев назад мы начали вести ежедневную культурную программу в кафе "Бургер", где мы еще сотрудничаем с русскими художниками. Они создали собственную серию акций: литературные чтения, концерты, дискотеки, которую организует Каминер и заботится, таким образом, о витальной русской сцене. Виктория Балон: Я задала Папенфуссу вопрос о том, как он относится к грандиозным изменениям, происходящим в городе. Берт Папенфусс: Берлин все больше становится метрополией, как в хорошем, так и в плохом. В плохом - это значит, что в городе все больше ощущается присутствие всяческих бонз и управленцев. С другой стороны, культурная жизнь становится все интересней. Тут, как ни странно, есть прямая связь. Это некий вызов, это столкновение. Сильная официальная культура всегда притягивает сильную субкультуру. В этом смысле я не вижу здесь проблемы. Виктория Балон: Еще один существенный для современной культуры район - это, конечно, центр - Александерплатц. Перуанский писатель Марио Варгас Льоса провел в Берлине 8 месяцев и назвал его новой интеллектуальной столицей Европы. Марио Варгас Льоса: В жилых блоках неподалеку от Александерплатц и Бранденбургских ворот возникли экспериментальные театры, мастерские, джазовые клубы, кино, кафе, литературные объединения, центры политических дискуссий и выставочные залы. Тут слышны разные языки, тут присутствуют представители всех рас. Тут ведутся разговоры на всевозможные темы и у постороннего наблюдателя складывается впечатление, что они находится в центре мира. Со времен моего первого парижского периода - а это было в конце пятидесятых годов - я не переживал ничего подобного ни в одном другом городе мира. Вероника Боде: Я так понимаю, что все это происходит в Восточном Берлине? Виктория Балон: Да, в основном в двух-трех районах. Другое дело, что участие в этом принимают и западные немцы. Для них это что-то новое, им нравятся социалистические интерьеры, архитектура. Ведь на что похожи эти жилые блоки у Александерплатц, о которых так восторженно пишет Льоса? На Калининский проспект! Вероника Боде: Ностальгия по советской стилистике есть и в Москве. Правда, она выражается больше в шоу, клипах, телепрограммах. И, конечно, в музыке. Например, московская группа "Чистая любовь". Александр Плоткин: Я думаю, что Москва сейчас культурная столица в том смысле, что все в ней ищут свою форму. Скажем так, меня больше всего интересует в ней процесс того, как множество людей самых разных возрастов, взглядов, занятий, устремлений ищут в ней свою форму, перестают быть такими, становятся такими. Им чего-то остро не достает. Это некий такой процесс, когда все эти формы только вырастают. Вероника Боде: Нескончаемый поиск, о котором говорит писатель Александр Плоткин, - это дух современной Москвы. Какими быть? По какой модели строить будущее? Что оставить в прошлом? Что взять с собой в завтрашний день? Эти вопросы занимают сегодня и москвичей, и берлинцев. Может быть, в большей степени, чем жителей других европейских столиц. Кирилл Щербицкий, "Берлин": – Александерплатц – там, оттуда – в ясные дни – раскатится с неба сереющий шар шпилем единорожъим на дома замахнувшейся башни; и там, оттуда – сегодня – заосклизался наскоками дождь. И вставали и мокли в дожде многостройки: параллелепипеды, квадраты, кубы; ни единой рекламы на них. Так вставали и мокли они в зимних деньках – в 70е, 80е; так мокнут они – и сейчас. Геометрию их я знаю. То было, бродил я среди плоскостей их: в Москве, Петербурге, Омске; и, серея, гляделись в пустоты, – в детстве видел я их, – одноякие окна, и в высотных пустотах средь них замирали глаза, – исчезало в них "я”, – и уже было сладко глядеть из пустот тех – обратно, на то, где случается жить, где и мама и папа мои, подойдя к сорока, наменяли квартирку себе (развелись они позже), где в окно виден лес (позастроили позже его)... О Берлин ! Здесь встают, открываясь за башней, картонные плоскости ! Здесь пустоты царят (ни одной нет рекламы на них), и от Унтер ден Линден, из-за каменной оперной будки щерится карий Роллс-Ройса бульдог – на пустоты. И грызают их краны. Древняя битва свершается здесь, о читатель ! исход неизвестен её. Вижу: рыцарь закатный, на дыбы поднимая коня, указует рукою стальной – на пустоты: в утеплённых бюро засадить управленцами их; уксусноротыми фрау средь блещущих кухонь; парой юных юристов, что ругаются наскоро в Ауди (подарок к помолвке), тщась у диско пристроить его... Да не будет !